Юло Соостер в Литературном музее

Выставка нонконформизм 

В Доме Остроухова, филиале Литературного музея, открылась ретроспектива Юло Соостера (1924-1970). Выставка небольшая: всего два зала живописи и графики, которую наскребли по сусекам семьи художника, частных коллекционеров и общества "Мемориал". Но, учитывая роль Юло Соостера в истории отечественного неофициального искусства, это грандиозное событие, считает АННА ТОЛСТОВА.

Из самого раннего — обгоревшие листки бумаги с рисунками карандашом и тушью. Автопортреты, портреты других заключенных, немногочисленные пейзажи — казахстанские степи с лагерными вышками. И эротические фантазии, посвященные будущей жене, такой же лагернице: две фигуры, он и она, в идеальном, залитом светом пространстве свободы — слегка напоминает сцены из балета "Сотворение мира". Листки обгорели, поясняет сын художника, тоже художник Тэнно Соостер, потому что в бараке рисовать не полагалось, и при каждом шмоне вохровцы кидали рисунки в огонь, откуда их иногда удавалось вытаскивать и перепрятывать. Все это вперемежку с разнообразными гулаговскими документами. 

В 1949-м Юло Соостер закончил Тартуский художественный институт (бывшая Высшая художественная школа "Паллас"): тамошняя профессура училась в Европах времен сюрреалистической революции, взгляды были широкие, нравы западные. Трем лучшим выпускникам "Палласа" полагалось поехать на практику в Париж, Берлин или Рим. Первый ученик Юло Соостер не желал мириться с тем, что в советской Эстонии ничего такого никому не полагается: поначалу он с компанией однокашников просто требовал заграничной стажировки, а потом они решили угнать самолет в Швецию, чтобы оттуда двинуть во Францию или Италию. Им было по двадцать с небольшим — мальчишки. В общем, вместо Парижа он оказался под Карагандой, получив 25 лет исправительно-трудовых по 58-й статье. В лагерях он провел семь из отпущенных ему сорока шести лет жизни. Выучил русский язык и встретил ее, "антисоветчицу" Лидию Серх. Вернисаж совместили с презентацией книги мемуаров Лидии Соостер "Я с улицы Красина", щедро проиллюстрированной работами мужа. 

Это странные воспоминания, совершенно не похожие на лагерную прозу Евгении Гинзбург или Елены Глинки. Поразительно оптимистические. Нет, у Лидии Соостер, отбывшей на зоне и в ссылках в общей сложности десять лет (лучших лет — ее забрали как американскую шпионку из последнего класса школы), не было никаких иллюзий насчет режима одного эффективного менеджера. Но при этом буквально каждая страница книги кричит, что жизнь писательницы сложилась счастливо, потому что — за исключением ряда подлецов-вертухаев — она все время оказывалась среди замечательных и интересных людей: актеров, музыкантов, литераторов, художников. Даже блатные у нее по-своему артистичны. Не Карлаг, а "Мир искусства" какой-то. А уж их подвал на улице Красина, ставший одним из главных культурных центров неофициальной Москвы, и вовсе выглядит платоновской Академией. И невольно думаешь, что эта запечатленная в десятках соостеровских портретов и ню смуглая красавица, с копной кудрявых волос, с профилем и фигурой греческой богини, была для него — с этим ее непрошибаемым оптимизмом — спасением. Потому что им сообща удавалось создавать вокруг себя видимость такой насыщенной интеллектуально-художественной европейской атмосферы, какой Юло Соостеру в хрущевско-брежневской Москве явно не хватало. 

Освободившись в 1956-м, он пытался было вернуться в Эстонию, но это была уже совсем другая страна. Обосновались в Москве, на родине жены, где худо-бедно теплилась какая-то неофициальная художественная жизнь. Здесь он вскоре сделался не просто авторитетом, а авторитетом среди авторитетов: Юрий Соболев-Нолев и Илья Кабаков, которым все в рот смотрели, в свою очередь смотрели в рот этому нескладно говорившему по-русски человеку. Пытались пристроить на прокорм в книжную графику — на выставке собрано множество иллюстраций, в которых он, по свидетельству Ильи Кабакова, так и не научился ни компромиссничать, ни халтурить. Андеграунд отнесся к этому иноземному растению, вырванному из родной почвы, с уважением и сочувствием. Ведь если местные нонконформисты получили прививку современного западного искусства в малой дозе, через немногочисленные оттепельные выставки и журнальный зал Иностранки, то Юло Соостер был отростком иной культуры и медленно увядал без подкормки. 

Лагерные рисунки Юло Соостера — эта затянувшаяся последипломная практика — выдают академическую выучку совсем не русской школы. Импрессионистическая лепка формы одним штрихами — без линий, контурный рисунок, временами напоминающий неоклассического Пикассо, а временами — Макса Бекмана. Даже реализм — в портретах зеков, которые делались подчас на заказ, пять рублей штука — у него не наш, надрывно-критический, передвижнический, а скорее немецкий, бесстрастно-объективистский, идущий от Адольфа Менцеля. 

Два десятка собранных на выставке картин (для России это настоящие раритеты — после смерти Юло Соостера вдова подарила большую часть его работ музеям Тарту и Таллинна) демонстрируют, что оказавшись оторванным от западной традиции он — каким-то чудом — продолжал развиваться в ее русле. Портрет тестя — лицо, словно вырезанное одними черными линиями на грязно-сером фоне,— показывает, что от экспрессионизма парижской школы он шел к ар брют, от Жоржа Руо — к Жану Дюбюффе. А пара чистых, не опосредованных никаким сюжетом абстракций,— что от Дюбюффе он двигался в сторону информель и, может быть, Джексона Поллока. Но затем сосредоточился на трех сюжетах — яйцо, рыба, можжевельник,— чтобы, бесконечно варьируя их, выстраивать свою метафизическую модель мира. И опять же, эта сюрреалистическая органика не имеет ничего общего с русским авангардом, Павлом Филоновым и Михаилом Матюшиным. Здесь скорее побывали Пауль Клее, Макс Эрнст или Вольс. Словом, когда в 1962-м в Манеже партийные арт-критики указали Никите Сергеевичу на неземные пейзажи и метафизические яйца Юло Соостера как на нечто глубоко антисоветское, они, в сущности, были совершенно правы.

Анна Толстова, Газета «Коммерсантъ» №25 от 12.02.2010, стр. 14