"Юло Соостер успел создать свой художественный мир — необычный, таинственный, нередко пугающий и все-таки неодолимо тянущий в себя"

Ю. ГЕРЧУК

Юло Соостер умер скоропостижно, у себя в мастерской, за работой. Он оставил своеобразную и сильную, пока, к сожалению, почти незнакомую зрителю живопись, десятки иллюстрированных книг, сотни, может быть — тысячи рисунков.

Он дожил лишь до сорока шести лет, но успел создать свой художественный мир — необычный, таинственный, нередко пугающий и все-таки неодолимо тянущий в себя. Широкий зритель знает Соостера больше всего как иллюстратора фантастики. Стотысячные тиражи Бредбери и Азимова, Саймака и Карпентера широко распространили эту странную графику. И хотя фантастика далеко не исчерпывает творчества художника, в знакомстве с ним с этой стороны есть свой смысл.

Его узнаешь с первого взгляда — по почерку, неторопливо обстоятельному, с жесткими параллельными штриховками, старательно оттушеванными объемами и неожиданными пространственными сдвигами, вводящими порой вполне реальные вещи в среду, подчиненную каким-то иным, чем привычные нам, законам. Но несмотря на эту, столь важную для фантаста, способность остра- нять, выводить за грани обыденного изображаемый им мир, работы Соостера в фантастике удивляли вначале своим видимым несоответствием привычным канонам жанра. Была молодежная, приключенческая, плакатно-героическая литература о будущем, были «космические Одиссеи», были гордые и сильные сверхчеловеки в скафандрах, нарисованные броско, угловато и лаконично, как на плакате. После этих космических ковбоев неторопливо старомодные рисунки Соостера поражали прежде всего своим откровенным неприятием поверхностно-дизайнерского понимания будущего, стилизуемого в духе последней автомобильно-ракетной моды.

Соостера явно не интересовало, какой формы кузова «будут носить» в двухтысячном — угловато-трапециевидные или скульптурнопластические. Искусство запечатлевает мир далеко не всегда таким, каким мы его видим. Оно может снять с жизни покровы видимости, обнажая хитрую механику внутренних связей, путаницу проводов it пружинок — психологических, социальных, природных. Но среди покровов, надетых на мир, есть такие, которые созданы самим искусством. Снять с будущего изящный пластмассовый колпак дизайна, обнажив сложную противоречивость разрастающейся технической среды, раскрыть ее отношение к человеку, прячущееся за эстетизированными внешними формами,— одна из задач, которые решает Соостер в фантастике. Отсюда — остраненные, неуклюжие формы техники в его рисунках, полные не внешней динамики, а сдержанного, но глубокого напряжения. Это формы эмоциональные, более активные по отношению к личности человека, чем к преодолеваемому ими пространству или обрабатываемому ими материалу.

Образы будущего художник искал не на обложках дизайнерских журналов, шел не от модной линии, а от внутренней, психологической напряженности, от философских размышлений о Пространстве и Времени в их отношении к человеку. Это значит, что Соостер прочел фантастику не как облегченную «юношескую» литературу, а как вполне серьезную, может быть, наиболее остро воплощающую тревожный дух нашей эпохи, как литературу, отстранившуюся от повседневности, или, скорее, остранившую повседневность, чтобы обнажить сущность трагически противоречивого мира.

Парадоксально, но для такого остранения пришлось прежде всего поглубже вглядеться в саму эту повседневность. Фантаст Соостер ищет достоверности в манере рисунка. Он ровесник молодых иллюстраторов конца 50-х гг., пробивавшихся, разрушая натуралистические штампы, к живому, нервному, экспрессивному рисованию. Собственно, он даже на несколько лет старше их. Но его творчество — уже следующий этап развития нашей иллюстрации. На смену чуть легковесной виртуозности и кокетливому артистизму он снова вывел добротное тяжело нагруженное рисование. Он не щеголяет пером, отказывается от соблазнов беглого изящного штриха, рисует медленно, напряженно, сознательно некрасиво.

Но сама эта некрасивость, неартистичность соостеровского рисования — лишь прием и прием полемический. Она связана с поисками иных ценностей и иных традиций. Неторопливые рисовальщики прошлого века, с их простодушным уважением к реальному бытию изображаемых предметов и событий, в чем-то ближе, нужнее ему, чем озабоченные больше всего самовыражением современники. Старик Доре, любитель и знаток подробностей, был, может быть, интереснее для Соостера, чем Пикассо. Однако этот Доре в собственных рисунках Соостера если и отразился, то с каким-то смысловым сдвигом, осмыслился не натуралистически, а фантастически. На достоверном, старомодно бытовом фоне острее, контрастнее воспринимается всякая необычность. Девятнадцатый век еще не сомневался в реальности очевидного. Именно поэтому он ближе фантасту, чем двадцатый,— чудеса яснее на фоне устойчиво реальном. Так, в сумеречном пейзаже с далекими горами, за заборчиком скучного двухэтажного коттеджа особенно фантастиче-н белый овал опустившегося на траву космического корабля — лишенный деталей, призрачный, сияющий в этом тщательно прорисованном и насквозь знакомом мире таинственной чистотой не тронутой пером бумаги (А. Азимов «Путь марсиан»).

Но не только вторгающееся извне космическое диво освещает неожиданно фантастическим светом мирный пейзаж Соостера. В самой его неподвижности, сонной статике всегда скрыто ожидание этого чуда, внутреннее напряжение, тревога.

Это напряжение — не сюжетное, не поддержанное часто никакими зримыми деталями изображения. Его источник глубоко скрыт в самой структуре рисунка — в жесткости характерных параллельных штриховок, разреженных, так что линии в них не сливаются в ровное сероватое поле, а живут отдельно, туго натянутые, как телеграфные провода. Лишь на первый, не самый внимательный взгляд эти несколько назойливые штриховки могут показаться просто способом передачи «воздуха», «среды». Скорее — они зримый эквивалент невидимой структуры самого пространства, его силовых линий, его напряженных конструктивных связей. И неожиданно разрывая их, заставляя сдвоиться и пересечься, Соостер легко делает зримой и наглядной неизобразимую, казалось бы, абстракцию — разрыв трехмерного пространства, переход в другое измерение, другой пространственный мир (К. Саймак. «Все живое»).

Пространство у Соостера всегда напряжено и активно, и потому зритель, входя в его иллюстрации, ощущает себя соотнесенным со сложной структурой мироздания, подчиненным законам, далеко еще ему не открытым. Художник хорошо знает, что правила перспективы не однозначны. Взгляд фотоаппарата, «объективное» видение механизма, разумеется, строго соответствующее законам оптики, может чрезвычайно отличаться от того, что привычно «несменной» оптике человеческого глаза. Кино и фотография давно уже пользуются широкоугольными и телескопическими объективами, своеобразными ракурсами, не- резкостью для достижения чисто художественных эффектов. Традиционное же изобразительное искусство большей частью высокомерно пренебрегает этим опытом. Соостер в своих рисунках решительно использует фотографическую, ракурсную перспективу, «меняет объективы», манипулируя с глубиной, с динамикой пространства, придавая пространству редкую пластичность и выразительность. Порой он выходит здесь и за рамки достижимого с помощью фотоаппарата, создавая пространства заведомо нереальные, но тем более выразительные, эмоциональные, заряженные космическим напряжением.

Художник-экспериментатор, Соостер экспериментирует с пространством и временем, превращая их в активные средства своего искусства. в тот как будто невидимый, но становящийся в его рисунках зримым, даже осязаемым, материал, из которого можно построить стиль грядущих столетий. Впрочем, пафос этого миростроительства всегда уравновешен глубоко скрытой иронией. Художник хорошо знает непреодолимость заслона времени, не пытается уверить нас, что будущее и будет вот точно таким, как он его здесь запечатлел. В самой экспрессивно остраненной пластике изображаемых им предметов спрятано сомнение в возможности их существования. Странный мир Соостера — мир скорее метафорический, чем реальный (хотя бы и условно-реальный мир фантастики). Предметы и явления сочетаются здесь часто не по принципу рассказа, повествования, а так, что выявляются их скрытые связи и значения, их символический смысл в образной системе автора.

Так, не только сюжетно значительны для художника контрастные столкновения старомодной старины с таинственной техникой будущего, где столетия сжимаются в минуты, где исчезающий уют прошлого спорит с всемогуществом грядущего о человеческих ценностях и о праве владеть миром… Можно было бы много говорить об истоках и традициях этой графики, о корнях Соостера в искусстве далекого и недавнего прошлого, о том, что взял художник у иллюстрируемых им авторов (в частности, таких, как Бредбери) и что он подарил им взамен. Но значительность художника как раз в том, что останется «за вычетом» разных влияний и традиций, что продиктовано талантом, своеобразием личности и творческой позиции художника. У Соостера — это образ противоречивого и тревожного мира с открытой и в то же время загадочной структурой, каждый шаг в котором — эксперимент, требующий воли, смелости и напряженной работы мысли. Читателям, тянущимся к фантастике ради острого сюжета, его мир открывает новые измерения этой литературы, ее духовное напряжение и глубину. Говоря об иллюстрациях Соостера как об определенном явлении в развитии нашей графики 60-х гг., следует заметить, что он не был одиночкой.

Своеобразная группа иллюстраторов, работавшая в сходном направлении и в близких приемах, была для него естественной средой. Среди этих художников есть и очень способные, но Соостер выделялся как явление самостоятельное и, пожалуй, несоизмеримое по значению со своим окружением. Кроме замечательной одаренности, этому есть и другая, более сложная причина. Эстонец Соостер поселился в Москве и вошел в русскую художественную культуру зрелым, сложившимся художником, органически выросшим в эстонской художественной традиции. Ее созерцательность, неторопливо-вдумчивое погружение в пластическую форму, ее глубокомысленная статика, своего рода «мистика неподвижности», оттеняющая внутреннюю напряженность образа, были для него родным художественным языком.

В его работы влились и осязаемо-конкретные впечатления приморского детства (об этом очень хорошо написал соратник Соостера художник В. Пивоваров в миниатюрной, но на редкость содержательной заметке («Детская литература», 1968, № 2, с. 63). Однако в Москве Соостер работал уже главным образом не на национальном материале. Экспрессивный, вырывающийся за пределы привычных представлений, остро эмоциональный мир фантастики ставил ему новые задачи. И художник разрешал эти задачи с эстонской основательной неторопливостью и аналитической глубиной. Это взаимодействие культур, острый стык разных художественных традиций и дало тот своеобразный и очень крепкий сплав, каким стало на протяжении 60-х гг. искусство Юло Соостера.

Ю. Герчук